Он калечил тупые отростки
самозванных царей и цариц;
он разрезал камин на полоски,
а полоски надел на тупиц.

Он взрывал потаённые башни
и закапывал в землю следы;
он всегда заводил с нею шашни,
а потом оставлял без воды.

Он любил свою тень без разбора,
ненавидя лишь душу да нос --
нос за то, что лежал у забора,
ну а душу - за вечный понос.

Он кричал: "Дайте песен и плясок,
ярких красок и добрых людей!.."
он младенцев съедал из колясок
и высасывал мозг из костей.

Из-под шапки своей доставал он
то, что сердцу дороже всего,
и любые проблемы решал он
только с помощью рта своего.

Независим, чудесен, бесстрашен,
он бродил по земле на руках,
и на тысячах взрыхленных пашен
он поставил две тысячи плах.

И в ушах его пели пичуги,
а в ноздрях расцветала сирень;
на пороге убогой лачуги
мог лежать он с утра целый день.

Его кровь разъедала каменья,
его ногти крошили гранит;
вымирали мгновенно селенья,
если чувствовал он, что не спит.

Он людей и зверей пилорамой
заставлял создавать мумиё…
И оплакан он был только мамой,
когда сдох на руках у неё.

Как-то рано утром сигаретой в морду
разбудил меня мой старый друг -
он по Кама сутрам создавал аккорды, -
и родил идею сразу вдруг:

- Что, если однажды все, кого родили,
соберутся в кучу и умрут?
Те же, кто от жажды сдох, кого убили,
вдруг составят город Воннегут.

В городе том ясном, меж болот и сосен,
изничтожат всякий колорит,
а для тех, кто в красном медно-купоросен,
создадут чудеснейший артрит.

Самый бедный нищий, проходя тот город,
будет опасаться воробьёв;
обладая пищей, поднимая ворот,
в городе шныряет крысолов…

Засыпaл я снова, бормоча печально,
растирая свой прожжённый глаз:
"Брат, про крысолова неоригинально,
мне такое снится каждый раз".

Фармацевтические вальсы,
логарифмические сны,
оргазматические пальцы,
кибернетические пни,
аналитические сети,
алгоритмический понос,
нумизматический Лаврентий,
маразматический колосс,
двоякодышащие твари,
обоеполые цветы,
терапевтический розарий,
кислотно-щёлочная ты.

Ступая ножкой на карниз,
сжимая красный флаг,
выходит, глядя прямо вниз,
старуха Шапокляк.

Внизу машины, люди, шум,
милиция видна -
выходит, кушая изюм,
старуха из окна.

Полощет ветер алый стяг
и волосы жуёт;
а по карнизу Шапокляк
бестрепетно идёт.

Парит вверху воздушный змей,
он красный, как и флаг;
и вот осталось сделать ей
один последний шаг.

Ей солнце светит прямо в глаз,
кругом весна цветёт;
старуха знает - в этот раз
она не упадёт.

Без сомнения страшен убийца,
раскрывающий нож на кормильца,
забивающий гвозди во лбы.
Не умея создать самолёты,
он расстреливал целые роты
и не слушал чужие мольбы.

Без сомнения страшен кудесник,
возомнивший, что он безбилетник,
контролёра взрывающий вслух.
Поглощая коробки и души,
он живёт без воды и без суши,
испаряя кобыл и старух.

Без сомнения скучен убийца,
воспитавший в сарае арийца,
поливающий дуб из окна.
Осушая лесные болота,
он сажал там пожить бегемота,
а потом вышивал дотемна.

Без сомнения скучен кудесник
рыжеусый, как старый прелестник,
излагающий мысли свои.
Независимо прыгая с крыши,
он кричит, как последние мыши,
и, расплакавшись, ест сухари.

Когда ты купишь марки,
ты будешь точно знать, почём Луна,
когда любой свинарке
ты станешь объяснять, когда весна;
вот тогда приедут кварки
и разгонят всех по койкам дотемна.

Когда тебе сегодня
споют вчера отбросы этих лет,
когда в одном исподнем
придут к тебе матросы из анкет,
вот тогда из преисподней
к тебе выплывет семнадцатый куплет.

Когда ты скоро сдохнешь
и выпьешь из калоши самогон,
когда ты весь иссохнешь,
неся с собой из ноши лишь вагон,
вот тогда ты, брат, не охнешь,
и проглотишь килограммы макарон.

Когда ты будешь взрослым,
тебе не станет нужен пулемёт,
не будешь ты подослан
туда, где каждый дружен, если жмёт,
и не надо будет в Осло
посылать недоумeлый вертолёт

Фландрийские снега недоумённо
наматывают ногти на паркет,
и лазерных степей остепенённа
встаёт лиса, желаннее ракет.

Карманы лет, воротники столетий
стоглазо ворошат фландрийский быт,
и рыбаки, глотающие сети,
картины добывают из корыт.

Фландриец, азиатский красный житель,
блистает на горе подобно псу
и, натянув потуже рваный китель,
бредёт домой, к себе на Карасу.

Ступицы тьмы, размазавшись по свету,
свидетельствуют рьяно обо всём,
они кричат: "Карету мне, карету!…",
и уезжают вдаль, на водоём.

Зимой и летом, в море и в саванне
я предавался сну и воровству,
но Фландрии степные могикане
мне не позволят поджигать листву.

Отсюда вывод - каждый, кто не в духе,
сегодня, или завтра, иль в тени,
не станет рвать бедняге старцу брюки,
когда зажгут последние огни.

В могилах свет включают каждый вечер,
на кладбищах во Фландрии светло,
но горы Арктики опять стяжают свечи,
и улетают, сев на помело.

Евлампий живёт осторожно,
он делает всё, если можно…
	Короче…
Весь день он слагает и множит,
а позже соседей тревожит
	полночи.
Кричит он фальцетом и басом,
что ногу сломал контрабасом,
	придурок…
А утром встаёт и смеётся,
и плачет, пока не заткнётся,
	как турок.
Себя он не любит, и даже
не знает привычки продажи
	товаров;
Он любит ваять капитанов,
не знает он ни ресторанов,
	ни баров.
Серебряных струн серенады
поёт, ожидая награды
	достойной.
А спев, затыкается снова,
и после не скажет ни слова
	спокойно.
Теряясь в догадках, он сеет,
хотя прорастить не успеет,
	окурок.
Он плачет о том, что иссохнет
и вскоре, наверное, сдохнет,
	придурок. 

Алеет лик твой ясноглазый,
Заметен ты в любой толпе.
И мысли о твоей судьбе
Зияли в голове. Ни разу
Они не вылезли наружу,
Внутри остались - голова
Уедет к чёрту, и едва

Сойдёт за мех в любую стужу.
Армейский валенок наденешь;
Шагая строго по прямой,
Ко мне зайдёшь, и мы с тобой
Его съедим. И ты уедешь. 

Элегия солнцу
Рождает уродов
Едва не взрывает,
Кричит и стенает,
Царапая сердце;
Идиллия жизни
Являет кошмары.

Из жизни и смерти
Для страха и счастья
Исходит сиянье
Любви неприкрытой -
Ловите моменты,
Ищите надежду,
Я знаю, напрасно.

Не стоит скрываться,
А может… - не знаю.
Даруйте свободы,
Езжайте к восходу -
Жалеть вас не будем,
Дремотой взращённых,
Алейте, давайте…

Гном, выходя на полянку,
знает, что там он увидит
ягод несметные кучи -
это его и заводит,
это волнует и тащит.

Старый лесник на полянке
видит чудовищно худо -
гнома он примет за зайца,
схватит за нос и потащит
гнома домой, на похлёбку.

- Плюнь и забудь, если сможешь…
Ну-ка, давай-ка, поможешь…
Что, говоришь, очень любишь?
Ну, через месяц забудешь.
Да, я уверен, не бойся,
бросила - не беспокойся…
Приподними-ка немного…
Да, ей туда и дорога.
Ой, ради бога, не надо,
знаем - душа и отрада…
Так, опускаем, спокойно…
Пусть это будет пристойно -
не унижайся, как можно!
Ниже теперь, осторожно,
Так… - Я сказал, и не думай!
Да, а чего ты угрюмый?
Радуйся! - Нет, не притворство,
кто говорит, что не чёрство…
Ну, это только вначале,
развеселишься… - Ну, взяли!…
Так, поворачивай… Добре!
Да не звони этой кобре!
На хрен, тебе же дороже…
Ладно, увидимся позже.

Страшно, тошно, скучно, больно,
гадко, мерзко и смешно;
я сижу себе спокойно,
и внутри меня темно.

Краски, запахи и звуки
наполняют тусклый день;
я сжимаю эти руки -
всё вокруг накрыла тень.

Это глупо, это пошло,
я хочу сидеть, и всё…
Что казалось невозможным,
всё-таки произошло…

Лесные пни
гремят во тьме,
мои огни -
в моём уме.

Мои леса
рассыплют в прах
на небеса
того, кто в пнях.

Романтик-пень
блюёт стихи;
лесная сень
есть вкус ухи;

моих лесов
морские пни
распнут улов
в любые дни.

И если ты
взойдёшь на пень,
вобьёшь болты,
отбросив лень,

то ты поймёшь,
что жизнь - херня,
и ты уйдёшь,
любовь храня,

в последний путь
на небеса,
узнаешь суть
знамений пса;

твои болты
в зелёных пнях
всем скажут - ты
на небесах.

Шевелящийся ком знаменательных дат и событий
образует в башке беспорядок и явный бардак,
и в последний момент из укромных и тайных укрытий
выползает на свет отвратительный ареопаг.

Изо рта его рык еле слышно доносится низкий,
с языка его пар поднимается под небеса,
и тугая слюна, вся пропитана запахом виски,
густо падает вниз, выжигая собою леса.

Он угрюмо глядит на долину внизу, под ногами,
и дыханье его обращает растения в пар…
Чей-то тёмный кошмар сотворил эту кару над нами -
огнедышащий зверь, порождающий смерть и пожар.

Что за грех на душе незнакомого мне чародея,
в чьём мозгу воспалён, он витает, сей грех неземной?
Как понять эту боль, что сияет, несчастия сея,
словно солнечный шар, над моею больной головой?

Я сижу в темноте и страдаю от этих видений
я никак не пойму - то ли это кошмар, то ли сон.
А в моей голове лишь свинцовое море сомнений
заставляет меня подавлять народившийся стон.

Колченогий песец с пелериной в зубах
проплывал надо мной в золотых облаках,
напевая вполголоса песнь о пупках,
начинённых свинцом и напалмом.
И я вторил ему, надрывая гортань,
я упал на колени, крича "Перестань!" -
а из горла летела площадная брань,
ненавистная людям и пальмам.

Я глядел на него, запрокинув глаза,
и я видел, как в небе бушует гроза,
в уголках его глаз засверкала слеза
и упала со звоном на камень.
Тут я понял весь ужас его бытия,
как пуста ему видится наша земля,
сколь печально и тихо там сверху - и я,
Закричав, обратился во пламень.

Аэропланы развёрнутым клином,
крылья раскинув, над лесом летят.
Если и надобно что от земли нам -
кончено, нам не увидеть закат.

Льётся напалм, деревья пылают,
с аэропланов упала беда.
Мы погибаем, нас убивают,
вот догорим - и уйдём навсегда.

Аэропланов строй развернётся,
плюнет на пепел наш сверху пилот,
взглянет на джунгли и вдруг рассмеётся,
криво разинув в ухмылке свой рот.

А через час, возвратившись на базу,
будет сидеть за бутылкой всю ночь.
Утром же встанет, возможно не сразу,
выйдет, вздохнёт и отправится прочь.

Невозмутимо плюну в рожу
тому, кто первым подойдёт,
надрежу судорожно кожу
и запихну туда помёт,
затем бесцельно изничтожу
его продолговатый рот.

Потом трепещущее тело
намажу йодом и сожру;
я ненавижу это дело,
как баклажанную икру -
но тело этого хотело
ещё сегодня поутру.

Я подарю букет фиалок
тому, кто подойдёт вторым;
будь он отвратен, глуп и жалок,
как наш привратник Никодим,
и отобьётся запах свалок
букетом праздничным моим.

Тут я рассыплюсь в комплиментах
и расцелую, как дитя,
и в разноцветных новых лентах
я утоплю его шутя…
Об этих радостных моментах
мечтаю я четыре дня.

Мы топографии сыны,
морские дети гегемона,
в археологии сильны
и в топологии лимона.

Мы понимаем как никто
всю важность лазерного гнёта,
для нас обычное пальто -
душа народного оплота.

В любви мы ищем здравый смысл,
а в дружбе - выгоду карману,
нам даже мёд душистый кисл,
когда мы бьём по барабану.

Наш взор безрадостен и туп,
мы ищем счастия в газетах,
и по утрам в составе групп
мы щеголяем в эполетах.

Нам не дано понять всё то,
что составляет слово "счастье".
Нам жизнь безрадостна - зато
всегда для всех мы будем властью.