Светло-малиновой тенью отмеченный,
думающий, оказаться скорее как
там, где один он, никем не замеченный,
вглубь погрузился бы синюю-синюю,
сладко тяжёлую, тёмно лежащую -
и поглотился бы весь без остатка он
с лёгкой безумной улыбкой щемящею,
без исцеления недуг оставил бы
вместе с надеждою и покаянием,
с горем и радостью, первым восторгом и
сладкою болью и тайным страданием
сверху, снаружи - а вниз опустелый чтоб,
вглубь без намёка на счастье желания,
гордость, терпение, стыд и безумства; все
страсти забудь, все мечты и мечтания,
без остановки лишь вниз, прямо к вечности.

Бездарно-гонорейный
простуженный поэт
слагает свой последний
обдуманный куплет.

Не зная, что тем самым
он продлевает век
свой жалкий, он усталым
шевелит мозгом бег
остатков своих мыслей,
не пропитых с утра,
которые прокисли,
дай бог, ещё вчера.

Как только он допишет
последнюю строку,
к нему схромает с крыши
вся пьяная в дугу
вонючая бабулька
с косою на плече,
во рту у ней - свистулька
с наклейкой "УВЧ".

Давно уж старой впадло
косой рубить жлобов:
ей столько попадaло
от них между зубов.

Она терпеть не может
физических обид -
свистком подует в рожу,
и всякий жлоб - с копыт.

На крыше ветер, мокро;
и, кутаясь во рвань,
она  дрожит, и только
сжимает инвентарь -
косу то бишь - старуха
поэта смирно ждёт,
и с горла бормотуху
ежеминутно пьёт.

Вот-вот поэт допишет
последние слова,
тогда с холодной крыши
она сползёт едва
и попадёт на кухню
в желанное тепло,
где от похмелья тухнет
бездарное трепло.

Дешёвым перегаром
в свисток подует свой,
согреет пальцы паром
и убредёт домой…

Ну а пока на кухне
поэт свой стих рожает,
на крыше смерть-старуха
тихонько замерзает.

Снова утро ставит кольца
мне в награду на лицо,
я с утра опять пропойца -
на лице моём кольцо.

Мой удел - с утра напиться,
я отвратен и немыт,
порванный халат из ситца
на плечах моих висит.

Мне не хочется питаться,
мой живот как череп пуст;
мне бы к трём успеть набраться
и упасть в ближайший куст.

Лечь - и с тихим, странным кайфом
через нос теплом дышать,
куст, пропахший "Гербалайфом",
кожей тела ощущать.

Сквозь противный звон в ушах по-
слушать птичек, затаясь,
от магнитофона "Шарпа"
вдруг нащупать задом часть

и продать её на рынке,
чтоб хватило до утра -
а с утра продам ботинки -
не нужны, и так жара.

Если он ей не брат, то любовник иль сын;
раз она с ним пришла, то он тоже святой;
все пугаются их васильковых морщин
и надетой на нём головы золотой.

Окружающих радует прожитый год,
им не ясно, зачем она снова пришла:
если стены пульсируют - скоро уйдёт,
если корчатся, стонут, то плохи дела.

Семя сливы со смаком склюёт соловей
с её добрых ладоней, шершавых, как снег;
нет её никого ни опасней, ни злей -
не родился ни разу такой человек.

Её плащ, чуть прожжённый горелкой морской,
прикрывает зелёную в крапинку грудь,
и дружок её - ну, с золотой головой,
поминутно ей в сердце пытается дуть.

На лице его, справа, сидит таракан,
изначально похожий на клевер в песке;
чуть придавленный пальцем, он каплет в стакан,
что зажат у любовника в левой руке.

Им неведома прыть свистолобых баллад -
они мерно, с достоинством, прут по прямой.
Светит дождь, и над миром встаёт на шпагат
бледно-серая радуга вниз головой.

Они оба в плащах - под плащами тела,
ацетоном протёртые органы чувств.
Они ждут, чтоб тропа, наконец, привела
их туда, где растёт ярко-паюсный куст.

Стены станут, рассыплются, ночь опадёт,
дождь погаснет, и станут плащи не нужны.
он откинет лицо и к себе привлечёт
изумрудно-зелёное тело жены.

Всё вокруг превратится в огромный костёр,
в нём сгорит человек и его семена,
с тихим треском расколется мир на пробор,
и останутся в центре лишь он и она.

Диэтиламидолизергиновый туман
медленно, но верно мне затягивает мозг;
из окна на дерево стремглав ползёт кабан,
из глазниц кабаньих вытекает жаркий воск.

Я к галлюцинациям уже чуть-чуть привык
и почти без страха я гляжу на то, как дверь
гулко шевелится, издавая грозный рык
и недобро щeрится, как будто дикий зверь.

Тянется реальность, словно жвачка о башмак,
липкий тесный воздух не даёт идти вперёд;
я и не иду - лежу в песке, уныл и наг,
наблюдаю в небе облаков прозрачный мёд.

А вокруг кружатся сине-плавленные сны,
яростно взрываясь, пляшут тени под землёй,
смерчи тапок рваных настигают зев луны,
тайна, свистнув тонко, глаз раскроет надо мной.

И, привстав на локте, тайне я вовнутрь взгляну,
широко разину потный влажный жадный взгляд
и, возможно, многое познаю и пойму,
что забыто миром миллиарды лет назад.

Возьми застарелые раны,
промой их песком и водою,
присыпь свои ногти землёю
и смутно забей в барабаны.

Сними наконечник с плеча,
оставь себе лица без масок,
взволнованно крикни, и красок
купи по цене кирпича.

Моргай леденеющим стержнем,
воздвигни полбашни - а я
тебя полюблю, как себя,
взращённого раненым шершнем.

И вместе с тобой мы вплывём
туда, где не греют метели,
где знаки дорог надоели,
где мизерный есть водоём.

Мы тут же расстанемся там,
в страдательном том водоёме,
а позже увидимся в доме,
в котором нет места мостам.

Мы встретимся там, поцелую
я в ушко тебя и глаза
и сделаю вид, что слеза
стекает на кожу больную.

Ты ночью приснишься себе,
раздетая мной ненароком,
проснёшься в волненьи глубоком
и робко отдашься судьбе.

Артельные зайчики пьяно щебечут
над нашей совместной степной головой,
безумно они междометия мечут
с намёком на то, что зовётся "прибой".

На их телогрейках кровавые пятна,
возникшие крайне спонтанно с утра;
мы видим их смутно, и нам неприятно,
что зайцы надеются на комара.

Неправда, что он им поможет случиться,
неправда и то, что комар - альтруист:
ему лишь нужна пригорелая пицца,
он беден и зол, словно конь-машинист.

О зайчики, местные и городские!
Никто не спасёт вас, смиритесь уже!
Но им невдомёк, и они, молодые,
выходят в поля в золотом неглиже.

Не ждут они чести, не ведают солнца,
бесславно и скоро подохнут, но мы
бездумно жестоко глядим сквозь оконца
на кровью политые жидкой холмы.

дай-ка мне
быть тобой
я хочу
быть как Ты
я смотрю
как Ты ешь
я люблю
как Ты спишь
каждый день
Ты мне в кайф
мне твой взгляд
как любовь
мне теперь
Ты одна
мне сейчас
только Ты