Вернись, и на теле дороги
оставь золотые следы,
и тень безымянной миноги
накроет твой страх бороды.

Твой друг зеленеющий студень
мерцает в дневном полусне -
в душистом цветном изумруде
ты скачешь на крытом коне.

Вернись, ты увидишь экватор,
и бледные листья на нём.
Твой друг неземной дешифратор
пропустит тебя на паром.

Вокруг происходят сраженья,
и ты различаешь едва
заманчивый стон населенья,
сухой, как сухая трава.

Мне год, тебе два, мне все триста,
нас несколько - жаль, что нас нет -
оставь мне следы из батиста
и тень безымянных монет.

Чуткий голос пьяного норманна
мне поёт романсы по утрам -
он зовёт меня на гильотину,
что так ярко-бежево туманна;
песнь его несётся к небесам
и отскакивает на перину.

Помечтайте - вам мои недуги:
язва глаз и вавочка в носу.
Мой портрет у вас на мезонине:
мы сидим с тобою друг на друге,
Поглощая дружно колбасу…
Встретимся потом на гильотине.

Державный первенец посудного причала
неспешно начинает всё сначала
и, как всегда, ударами копыт
сиятельно мне предлагает дольки
лимонной мягко-цитрусовой польки,
но, как назло, я безутешно сыт.

Надёжно-преданные страстные бродяги
меня спасли из первой передряги,
но после я всегда был обречён.
И снова тихий бройлер мне, пугаясь,
рассказывает правду - я спускаюсь,
а вслед за мной, чуть озираясь, он.

Мы вместе, параллельные, как дети,
и каждый - в ярко-бежевом берете,
смущённо кашляя, беседуем взасос.
А если вдруг взметнутся переулки
и застреляют стылые прогулки,
я пропаду, шипя, как пылесос.

Седьмое за сегодня солнце снова
вокруг разлило липкие лучи. 
Ну, ты, безмозглая корова,
	молчи.
	
Я думал, ты опять откроешь книгу
и примешься читать, разинув рот.
А я сожму в кармане фигу,
	урод.
	
Но я смотрю, ты молча хлещешь пиво
и втягиваешь носом кислород
и глазки щуришь некрасиво,
	как крот.
	
Допей уже, давай, смотреть противно -
насилуешь полупустой стакан…
Чёрт, до чего ж ты примитивна…
	Болван.
	
Что, род не тот? Ты не болван? А кто ты?
Иди ты знаешь, милая, куда?…
В твоей башке одни пустоты,
	балда.
	
Кого во мне ты видишь - обалдуя?
По-твоему, я идиот, кретин?
Сиди, а мне пора, пойду я -
	один.

Ямщик, не гони, я не пьян -
мне некуда лить алкоголь,
я ем только вату и соль
и молотый мелко бурьян.

Ямщик, знаешь, детка, ты - принц
иссиня-зелёных кровей.
На, выпей со мной - это клей,
руками не трогай - там шприц.

Заметь, я не делаю поз,
не плaчу, не льщу, я - другой.
Ямщик, помаши мне рукой,
посыпь на могилу мне роз.

Я вижу во взгляде твоём,
что ты мне не веришь - ты прав:
я злобен, криклив и кровав,
и мы непохожи вдвоём.

Ты статен и дерзко красив,
как гной на глазах у детей,
ты словно сияющий змей,
а я отправляюсь в архив.

Семейный ужин, кровь на скатерти, салфетки,
салат не нужен - я питаюсь из пипетки,
тихонько радуюсь тому, что наблюдаю,
себе в награду то, что вижу, поедаю.

Забыв о славе, молодые адъютанты
мне демонстрируют болотные таланты -
наивно гравий проверяя, шевелятся,
и командиру позволяют унижаться.

Семейный завтрак, позабытый на паркете,
и обнажённые озорничают дети.
Слепые жёны обменяются мужьями,
и те назавтра поутру проснутся в яме,

Забыв о чести, раздерут друг другу шеи,
а жёны вместе потанцуют на аллее.
На той аллее я намазал мёдом ногти
и к ним приклеил революцию за локти.

И вот теперь смотри, как стало здесь чудесно -
цветут шесты на склонах так, что даже тесно;
давай, измерь смолу из-под ногтей поэта,
ведь это ты набросилась тогда на это.

А часть меня не хочет больше униматься,
пипетку прочь - настало время развлекаться.
Заплатим няне, чтоб сидела и смотрела
и знала точно, как вершится это дело.

Семейный ужин, мы на скатерти, не спится.
В лесу простужено визжит одна (1) девица.
В моих руках ты тихо-тихо засыпаешь
и видишь шахты, в них ты скоро побываешь.

На Крайнем Севере медузы
уж расчехлили аркебузы,
отмстят за битые арбузы
	чукотские сыны.
эй, минеральное отродье!
берите пушки на здоровье -
уменьшим ваше поголовье
	на западе страны.
	
А на востоке кашалоты,
высококлассные пилоты,
летят к себе в родные соты
	подзапастись медком.
Пчелиный рой их окружает
и предводителя сажает -
тот, как всегда, воображает,
	что будет седоком.
	
Стреляют рыбы вакуолью,
а им в ответ - свинина с солью
летит, запущенная молью,
	и падает с моста.
Ужасен грозный крик салата:
- Умру, но не покину брата!…-
Убили храброго солдата,
	но честь его чиста.
	
Подземный мир дрожит и дышит,
бегут мокрицы, будто мыши,
туда, где их скорей услышит
	их покровитель тигр.
И мне не верится, что скоро
на наших водяных просторах
среди безусых помидоров
	вдруг воцарится мир.

Сумка, полная орехов,
под моим стоит окном -
кое-кто из древних греков
увезёт её в роддом.

Там родится старый витязь,
очень сильный, но немой.
Если вы ему приснитесь,
он нарушит ваш покой:

Закидает вас блинами,
в тесто запечёт и съест
и с орехом за щеками
пропадёт он в свой подъезд.

Мы не знаем, где он дальше
проведёт свои часы -
может быть, умрёт пораньше,
перепив с утра росы,

или будет мракобесом,
или добрым мясником -
обеспечит мёртвых лесом,
а живых воздаст пинком;

может быть, родит дочурку,
или двух, коль хватит сил,
или бросится в печурку,
что построил крокодил.

Так что сами разбирайтесь,
что и как произойдёт,
лучше раньше просыпайтесь
и залазьте в вертолёт:

сверху видно, сколько греков
соберутся под окном
для того, чтобы орехов
отвезти с собой в роддом.

Все шведские столы похожи друг на друга,
они идут вперёд, не нарушая круга;
за ними незаметно движется скамейка -
прилипнув за крыло, на ней лежит индейка.

Стаканы изо льда, покрытые наростом,
похожи на людей, по крайней мере, ростом.
А тут, где среди гор безумные копыта
пробили свежий наст, собака неприкрыта.

Медовый снеговик с собакой зажигает,
раскинув руки вверх, она ему мигает;
и шведские столы, подобные нагайкам,
бездумно машут нам, пиратам или майкам.

Светает по ночам, козлы срубают печи,
и дева между тем тайком съедает свечи -
крылатая скамья с индейкой на подвздошье
открыла деве рот в лице своём бульдожьем.

И все вокруг кричат, свистят и веселятся
и мочатся на тень столикого паяца.
А он себе молчит и даже пляшет танцы
и в перерывах ест безжизненные сланцы.

Когда придёт конец, они и не заметят,
он выйдет на вокзал - его никто не встретит;
себе назло он сыпь размножит на кассетах,
подумав, настрочит роман о сигаретах.

В романе том любовь возникнет, как обычно,
промеж простым бычком и пачкой заграничной -
они себе поют, играют на гитарах,
они к себе зовут всех слушателей старых -

И деву со свечой, застрявшей меж зубами,
снеговика с собакой, машущей ушами,
скамью, стакан, столы - короче, всех, кто знает,
откуда стегозавр весною прилетает.

Они сидят и пьют, и слушают гитары,
глотают анальгин из подходящей тары.
И так им хорошо, что даже неохота
заканчивать сей стих, но ждёт меня работа.

Короче, ухожу, скажу лишь напоследок,
что позабыл себя наш всемогущий предок.
И если бы не он, то мы давно бы были
там, где всегда любовь, и макароны в силе.